Гадалка жила на полгода позже, чем все остальные; разговаривала только с теми, кто за эти полгода не умрет, а тех, кто умрет, она не замечала – их уже не было в ее мире. Так она перестала видеть сначала Элишкину маму. Та ей: «Пани Суденица, добрый день!», а гадалка идет прямо на нее и не видит... – так и хочет сквозь пройти; жутко. Потом с отцом похожая история. Только он ведь клоуном был – все у него в буффонаду превращалось: «О-хо-хо-хо! – сочным басом гудел он, – Кого это принесло к нам из царства Аида? – в его руке появлялась ощипанная курица, – Меня! Ее Величества обеденную курицу, – загробным голосом отвечала усопшая, – И как там? Хорошо кормит царь Аид? – спрашивал, – Ничего-ничего... зерна в достатке. Ждем вас!».
Цирковые, слыша начало его антре, со всех ног бежали веселиться. Мастер был, большой мастер! Все смеялись до колик, прекрасно понимая, что значит поведение гадалки – сердцами плакали, а лицами смеялись; потому что ничего для клоуна нет трагичнее, чем публика, которой не смешно.
Одним прозяблым февральским утром клоун не проснулся. И что примечательно – как бы симметрично вечному смеху, его окружавшему – цирк рыдал. Безудержно и в голос. Так плачут, потеряв ребенка.
- Я тебе, королевна, вот что скажу, – гадалка Элишку на ступеньки вагончика усадила, а сама стоять осталась, – каждый человек, сколько бы вокруг него других людей не было, живет в своем собственном мире. И чем больше эти миры отличаются, тем меньше люди друг друга понимают.
- Это про людей вообще. Теперь про любовь, – трубку Суденица набивала так: положит ее, черный роз разинувшую, на ладонь, и прямо в глотку табак пихает, пока трубка на поперхнется; спичкой чирк! – и пошел дымок по трубкиному копченому чреву – сипит старая, булькает, шкваркает, – Будешь? – спросила; но Элишка только руками замахала, закашлялась...
- Про любовь вот оно что – это когда один мир чувствует, что его шестерни зубьями с другим миром совпадают, понимаешь? Хорошо, пусть они, шестеренки те, от разных механизмов – неважно; важно то, что совпадают, и можно их скрепить – тик-так-тик-так – пойдут часы... сколько отмеряно будут идти. А если зубья не совпадут, то все мимо... мимо... – до отвращения и ненависти, что колесо крутится, а жизнь на месте стоит, понимаешь?
Второй раз уже спросила, и Элишка вроде бы и понимала, о чем речь... – не понимала к чему.
- Так и к чему это? – спросила.
- К тому, что тебе, королевна, надо под его шестеренки подладиться. Колесиком стать в вашем общем механизме. Пуф-ф-ф! – выпустила клуб дыма и пропала...
Элишка машинально захлопала, оглядываясь.
- Ты подумай: что он, как он, чего ему нужно, – уже из окошка сказала, – писатель, говоришь? – так стань частью его писательства! Пускай он в тебе найдет то, чего ему не хватало.
«Так и правда что... – думала Элишка, возвращаясь в свой голубой вагончик, – так и прав-да что... так и прав-да что...», – заколдованная гадалкой мысль, обернулась собачьим вальсом, и счастливое сердце, опьянев и забывшись, танцевало внутри, с хохотом стукаясь о ребра.
