Когда испуганная жизнь прижимается к земле и ползет, оставляя лоскуты воображения на шершавом асфальте... когда из сердца вырастают руки, чтобы хватать всех вокруг за волосы – а оно, несчастное, вдруг осознает себя, понимая, что похоронено заживо в сбитом из ребер гробу, заполненном кровью, и хватает... хватает людей, спасаясь и ничего не соображая в заполошном отчаянии своем, утопая...
Сядь на пароход! Пройди по вытянутой ладони трапа на палубу, выдраенную полосатым матросом, закрой за собой дверь каюты, сядь... мир стал на колени, наклонился и смотрит на тебя в иллюминатор? – закрой его шторкой; подожди минутку... сейчас... сейчас... – смотри! – берег отрывается, оркестр кидается последними звуками... и вот, они уже не долетают – шлепаются в воду, как камушки; поплыли!
Войтех Ужбанек трясся; ему не хватало засовов – закрывая дверь ключом, он не чувствовал ее закрытой, и закрывая глаза, он оставлял открытой память, из которой ему улыбалась пришитая и ожившая на новом теле голова. Улицы – клейкие, чувствительные к каждому движению – дрожали от его запыхавшегося бега... вот-вот появится восьмиглазая морда паука и протянет к нему: «ногощупальца-щупальца-щупальца, ногощупальца-головогрудь», – в такт движениям проговаривал Войтех Ужбанек.
А потом появился пароход. И там – в каюте, лежа под двумя одеялами – Войтех медленно приходил в себя, успокаиваясь под мерный плеск волн.